Summary

Anna Karenina. Part 1. Chapter 24.

In this chapter, we jump back in time and join Konstantin Levin. He has just left the Shtcherbatskys’ house, upset of course with being rejected by Kitty, but he blames himself for that. “Why would she choose him?” - he says to himself.  “Him, who is not wanted by anybody or any use to anybody.”

Так надо, и жаловаться мне не на кого и не за что. Виноват я сам. Какое право имел я думать, что она захочет соединить свою жизнь с моею? Кто я? И что я? Ничтожный человек, никому и ни для кого не нужный»

He decides to go and visit his elder brother Nikolay.

We have not met him yet, but we heard about him. In chapter 8 Koznishev and Levin mention him in their conversation. Koznishev is Levin’s stepbrother and Levin went to visit him to discuss his decision to get married and ask for advice. And there, in that chapter, we learned about another brother Nikolay. We learned that Nikolay was a lost, ruined person. He has done something terrible; he was broke and didn’t want anything to do with his brothers.

So, in chapter 24 Levin goes to see his brother, Nikolay.

Nikolay is despised by his stepbrother and probably by most of the people of their circle because he was not like them. Levin remembered how his brother while at the university lived like a monk, observing all religious rites and fasts, avoiding any sort of pleasure including women and then suddenly he broke out, he got involved with the most horrible people, got in trouble, and everybody turned away from him with horror and disgust.

There is an opinion that Nikolay Levin resembles Tolstoy’s own brother Dmitriy who also went from a devout stage to completely opposite, started drinking, spending money and like Nikolay Levin lived with a woman he bought out from a brothel.

And when Konstantin Levin finally gets to the hotel where his brother lives he meets the woman and a young man, a guest, and feels very sad to see his brother surrounded by all these strange people.  

We see Nikolay as a sickly, thin person, constantly nervously twitching his head, and it’s no wonder Konstantin felt sorry about his brother,

Nikolay was not particularly very welcoming and happy to see his younger brother. We leave them at the end of the chapter guessing that Konstantin is going to stay there and have a supper with his brother, his mistress and the guest Kritsky.

 

Л. Н. Толстой "Анна Каренина". Часть 1. Глава 24.

   

«Да, что-то есть во мне противное, отталкивающее, – думал Левин, вышедши от Щербацких и пешком направляясь к брату. – И не гожусь я для других людей. Гордость, говорят. Нет, у меня нет и гордости. Если бы была гордость, я не поставил бы себя в такое положение».

"Yes, there is something in me hateful, repulsive," thought Levin, as he came away from the Shtcherbatskys', and walked in the direction of his brother's lodgings. "And I don't get on with other people. Pride, they say. No, I have no pride. If I had any pride, I should not have put myself in such a position."

 

И он представлял себе Вронского, счастливого, доброго, умного и спокойного, никогда, наверное, не бывавшего в том ужасном положении, в котором он был нынче вечером. «Да, она должна была выбрать его. Так надо, и жаловаться мне не на кого и не за что. Виноват я сам. Какое право имел я думать, что она захочет соединить свою жизнь с моею? Кто я? И что я? Ничтожный человек, никому и ни для кого не нужный».

And he pictured to himself Vronsky, happy, good-natured, clever, and self-possessed, certainly never placed in the awful position in which he had been that evening. "Yes, she was bound to choose him. So it had to be, and I cannot complain of anyone or anything. I am myself to blame. What right had I to imagine she would care to join her life to mine? Who am I and what am I? A nobody, not wanted by any one, nor of use to anybody."

 

И он вспомнил о брате Николае и с радостью остановился на этом воспоминании. «Не прав ли он, что все на свете дурно и гадко? И едва ли мы справедливо судим и судили о брате Николае.

And he recalled his brother Nikolay, and dwelt with pleasure on the thought of him. "Isn't he right that everything in the world is base and loathsome? And are we fair in our judgment of brother Nikolay.

 

Разумеется, с точки зрения Прокофья, видевшего его в оборванной шубе и пьяного, он презренный человек; но я знаю его иначе.

Of course, from the point of view of Prokofy, seeing him in a torn cloak and tipsy, he's a despicable person. But I know him differently.

 

Я знаю его душу и знаю, что мы похожи с ним. А я, вместо того чтобы ехать отыскать его, поехал обедать и сюда». Левин подошел к фонарю, прочел адрес брата, который у него был в бумажнике, и подозвал извозчика.

I know his soul, and know that we are like him. And I, instead of going to seek him out, went out to dinner, and came here." Levin walked up to a lamppost, read his brother's address, which was in his pocketbook, and called a sledge.

 

Всю длинную дорогу до брата Левин живо припоминал себе все известные ему события из жизни брата Николая. Вспоминал он, как брат в университете и год после университета, несмотря на насмешки товарищей, жил как монах, в строгости исполняя все обряды религии, службы, посты и избегая всяких удовольствий, в особенности женщин; и потом как вдруг его прорвало, он сблизился с самыми гадкими людьми и пустился в самый беспутный разгул.

All the long way to his brother's, Levin vividly recalled all the facts familiar to him of his brother Nikolay's life. He remembered how his brother, while at the university, and for a year afterwards, had, in spite of the jeers of his companions, lived like a monk, strictly observing all religious rites, services, and fasts, and avoiding every sort of pleasure, especially women. And afterwards, how he had all at once broken out: he had associated with the most horrible people, and rushed into the most senseless debauchery.

 

Вспоминал потом про историю с мальчиком, которого он взял из деревни, чтобы воспитывать, и в припадке злости так избил, что началось дело по обвинению в причинении увечья.

He remembered later the scandal over a boy, whom he had taken from the country to bring up, and, in a fit of rage, had so violently beaten that proceedings were brought against him for unlawfully wounding.

 

Вспоминал потом историю с шулером, которому он проиграл деньги, дал вексель и на которого сам подал жалобу, доказывая, что тот его обманул. (Это были те деньги, которые заплатил Сергей Иваныч.)

Then he recalled the scandal with a sharper, to whom he had lost money, and given a promissory note, and against whom he had himself lodged a complaint, asserting that he had cheated him. (This was the money Sergey Ivanovitch had paid.)

 

Потом вспоминал, как он ночевал ночь в части за буйство. Вспоминал затеянный им постыдный процесс с братом Сергеем Иванычем за то, что тот будто бы не выплатил ему долю из материнского имения; и последнее дело, когда он уехал служить в Западный край и там попал под суд за побои, нанесенные старшине…

Then he remembered how he had spent a night in the lockup for disorderly conduct in the street. He remembered the shameful proceedings he had tried to get up against his brother Sergey Ivanovitch, accusing him of not having paid him his share of his mother's fortune, and the last scandal, when he had gone to a western province in an official capacity, and there had got into trouble for assaulting a village elder....

 

Все это было ужасно гадко, но Левину это представлялось совсем не так гадко, как это должно было представляться тем, которые не знали Николая Левина, не знали всей его истории, не знали его сердца.

It was all horribly disgusting, yet to Levin it appeared not at all in the same disgusting light as it inevitably would to those who did not know Nikolay, did not know all his story, did not know his heart.

 

   Левин помнил, как в то время, когда Николай был в периоде набожности, постов, монахов, служб церковных, когда он искал в религии помощи, узды на свою страстную натуру, никто не только не поддержал его, но все, и он сам, смеялись над ним. Его дразнили, звали его Ноем, монахом; а когда его прорвало, никто не помог ему, а все с ужасом и омерзением отвернулись.

Levin remembered that when Nikolay had been in the devout stage, the period of fasts and monks and church services, when he was seeking in religion a support and a curb for his passionate temperament, everyone, far from encouraging him, had jeered at him, and he, too, with the others. They had teased him, called him Noah and Monk; and, when he had broken out, no one had helped him, but everyone had turned away from him with horror and disgust.

   Левин чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря на все безобразие своей жизни, не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он не был виноват в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть хорошим. «Все выскажу ему, все заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», – решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.

Levin felt that, in spite of all the ugliness of his life, his brother Nikolay, in his soul, in the very depths of his soul, was no more in the wrong than the people who despised him. He was not to blame for having been born with his unbridled temperament and his somehow limited intelligence. But he had always wanted to be good. "I will tell him everything, without reserve, and I will make him speak without reserve, too, and I'll show him that I love him, and so understand him," Levin resolved to himself, as, towards eleven o'clock, he reached the hotel of which he had the address.

   – Наверху 12-й и 13-й, – ответил швейцар на вопрос Левина.
   – Дома?
   – Должно, дома.
"At the top, 12 and 13," the porter answered Levin's inquiry.

"At home?"

"Sure to be at home."

   Дверь 12-го нумера была полуотворена, и оттуда, в полосе света, выходил густой дым дурного и слабого табаку и слышался незнакомый Левину голос; но Левин тотчас же узнал, что брат тут; он услыхал его покашливанье.

The door of No. 12 was half open, and there came out into the streak of light thick fumes of cheap, poor tobacco, and the sound of a voice, unknown to Levin; but he knew at once that his brother was there; he heard his cough.

     Когда он вошел в дверь, незнакомый голос говорил:

   – Все зависит от того, насколько разумно и сознательно поведется дело.

As he went in the door, the unknown voice was saying:

"It all depends with how much judgment and knowledge the thing's done."

   Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване.

Konstantin Levin looked in at the door, and saw that the speaker was a young man with an immense shock of hair, wearing a Russian jerkin, and that a pockmarked woman in a woolen gown, without collar or cuffs, was sitting on the sofa.

 

Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.

His brother was not to be seen. Konstantin felt a sharp pang at his heart at the thought of the strange company in which his brother spent his life. No one had heard him, and Konstantin, taking off his galoshes, listened to what the gentleman in the jerkin was saying. He was speaking of some enterprise.

   – Ну, черт их дери, привилегированные классы, – прокашливаясь, проговорил голос брата. – Маша! Добудь ты нам поужинать и дай вина, если осталось, а то пошли.

"Well, the devil flay them, the privileged classes," his brother's voice responded, with a cough. "Masha! get us some supper and some wine if there's any left; or else go and get some."

   Женщина встала, вышла за перегородку и увидала Константина.
   – Какой-то барин, Николай Дмитрич, – сказала она.
   – Кого нужно? – сердито сказал голос Николая Левина.
   – Это я, – отвечал Константин Левин, выходя на свет.
The woman rose, came out from behind the screen, and saw Konstantin.

"There's some gentleman, Nikolay Dmitrievitch," she said.

"Whom do you want?" said the voice of Nikolay Levin, angrily.

"It's I," answered Konstantin Levin, coming forward into the light.

   – Кто я? – еще сердитее повторил голос Николая. Слышно было, как он быстро встал, зацепив за что-то, и Левин увидал перед собою в дверях столь знакомую и все-таки поражающую своею дикостью и болезненностью огромную, худую, сутуловатую фигуру брата, с его большими испуганными глазами.

"Who's I?" Nikolay's voice said again, still more angrily. He could be heard getting up hurriedly, stumbling against something, and Levin saw, facing him in the doorway, the big, scared eyes, and the huge, thin, stooping figure of his brother, so familiar, and yet astonishing in its weirdness and sickliness.

   Он был еще худее, чем три года тому назад, когда Константин Левин видел его в последний раз. На нем был короткий сюртук. И руки и широкие кости казались еще огромнее. Волосы стали реже, те же прямые усы висели на губы, те же глаза странно и наивно смотрели на вошедшего.

He was even thinner than three years before, when Konstantin Levin had seen him last. He was wearing a short coat, and his hands and big bones seemed huger than ever. His hair had grown thinner, the same straight moustaches hid his lips, the same eyes gazed strangely and naively at his visitor.

   – А, Костя! – вдруг проговорил он, узнав брата, и глаза его засветились радостью. Но в ту же секунду он оглянулся на молодого человека и сделал столь знакомое Константину судорожное движение головой и шеей, как будто галстук жал его; и совсем другое, дикое, страдальческое и жестокое выражение остановилось на его исхудалом лице.

"Ah, Kostya!" he exclaimed suddenly, recognizing his brother, and his eyes lit up with joy. But the same second he looked round at the young man, and gave the nervous jerk of his head and neck that Konstantin knew so well, as if his neckband hurt him; and a quite different expression, wild, suffering, and cruel, rested on his emaciated face.

   – Я писал и вам и Сергею Иванычу, что я вас не знаю и не хочу знать. Что тебе, что вам нужно?

"I wrote to you and Sergey Ivanovitch both that I don't know you and don't want to know you. What is it you want?"

   Он был совсем не такой, каким воображал его Константин. Самое тяжелое и дурное в его характере, то, что делало столь трудным общение с ним, было позабыто Константином Левиным, когда он думал о нем; и теперь, когда увидел его лицо, в особенности это судорожное поворачиванье головы, он вспомнил все это.

He was not at all the same as Konstantin had been fancying him. The worst and most tiresome part of his character, what made all relations with him so difficult, had been forgotten by Konstantin Levin when he thought of him, and now, when he saw his face, and especially that nervous twitching of his head, he remembered it all.

   – Мне ни для чего не нужно видеть тебя, – робко отвечал он. – Я просто приехал тебя видеть.
   Робость брата, видимо, смягчила Николая. Он дернулся губами.
"I didn't want to see you for anything," he answered timidly. "I've simply come to see you."

His brother's timidity obviously softened Nikolay. His lips twitched.

   – А, ты так? – сказал он. – Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто это? – обратился он к брату, указывая на господина в поддевке, – это господин Крицкий, мой друг еще из Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он не подлец.

"Oh, so that's it?" he said. "Well, come in; sit down. Like some supper? Masha, bring supper for three. No, stop a minute. Do you know who this is?" he said, addressing his brother, and indicating the gentleman in the jerkin: "This is Mr. Kritsky, my friend from Kiev, a very remarkable man. He's persecuted by the police, of course, because he's not a scoundrel."

   И он оглянулся по своей привычке на всех бывших в комнате. Увидав, что женщина, стоявшая в дверях, двинулась было идти, он крикнул ей: «Постой, я сказал». И с тем неуменьем, с тою нескладностью разговора, которые так знал Константин, он, опять оглядывая всех, стал рассказывать брату историю Крицкого: как его выгнали из университета за то, что он завел общество вспоможения бедным студентам и воскресные школы^[69], и как потом он поступил в народную школу учителем, и как его оттуда также выгнали, и как потом судили за что-то.

And he looked round in the way he always did at everyone in the room. Seeing that the woman standing in the doorway was moving to go, he shouted to her, "Wait a minute, I said." And with the inability to express himself, the incoherence that Konstantin knew so well, he began, with another look round at everyone, to tell his brother Kritsky's story: how he had been expelled from the university for starting a benefit society for the poor students and Sunday schools; and how he had afterwards been a teacher in a peasant school, and how he had been driven out of that too, and had afterwards been condemned for something.

   – Вы Киевского университета? – сказал Константин Левин Крицкому, чтобы прервать установившееся неловкое молчание.

   – Да, Киевского был, – насупившись, сердито говорил Крицкий.

"You're of the Kiev university?" said Konstantin Levin to Kritsky, to break the awkward silence that followed.

"Yes, I was of Kiev," Kritsky replied angrily, his face darkening.

   – А эта женщина, – перебил его Николай Левин, указывая на нее, – моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, – и он дернулся шеей, говоря это. – Но люблю ее и уважаю и всех, кто меня хочет знать, – прибавил он, возвышая голос и хмурясь, – прошу любить и уважать ее. Она все равно что моя жена, все равно. Так вот, ты знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь, что ты унизишься, так вот Бог, а вот порог.

"And this woman," Nikolay Levin interrupted him, pointing to her, "is the partner of my life, Marya Nikolaevna. I took her out of a bad house," and he jerked his neck saying this; "but I love her and respect her, and any one who wants to know me," he added, raising his voice and knitting his brows, "I beg to love her and respect her. She's just the same as my wife, just the same. So now you know whom you've to do with. And if you think you're lowering yourself, well, here's the floor, there's the door."

   И опять глаза его вопросительно обежали всех.

   – Отчего же я унижусь, я не понимаю.

   – Так вели, Маша, принести ужинать: три порции, водки и вина… Нет, постой… Нет, не надо… Иди.

And again his eyes traveled inquiringly over all of them.

"Why I should be lowering myself, I don't understand."

"Then, Masha, tell them to bring supper; three portions, spirits and wine.... No, wait a minute.... No, it doesn't matter.... Go along."

 

 

(translated by Constance Garnett)(translated by Constance Garnett)

    Anna Karenina. Part 1. Chapter 23.                                                                                       Anna Karenina. Part 1. Chapter 25.